Внимание! Форум переведен в состояние архива. Пожалуйста, не начинайте новых тем. Все вновь начатые темы будут ежедневно удаляться. Добро пожаловать на новый форум Индомания - http://indomania.getbb.ru На новом форуме необходимо перерегистрироваться
Отправлено: 18.07.05 03:32. Заголовок: Mistress of Spices - перевод
Я перевела пару первых глав этой книги и выкладываю их для тех, кого это интересует. У Айшварии очень интересная роль. Правда, я не представляю как они все это будут снимать. Вероятно, выбросят самое волшебное. Но.. будем посмотреть.
Если кого-то заинтересует продолжение романа - говорите мне об этом и дасцца вам (если будет время конечно)
В конце книги вставлен небольшой глоссарий, т.к в романе постоянно используется аутентичная индийская лексика. Я помещаю его сразу, после первых двух глав. Текст не корректирован, сорри %)
Ягджит приходит в магазин со своей матерью. Он остается стоять позади нее и его пальцы хватают ее за дупатту, хотя он десяти с половиной лет и высок, как дикий бамбук.
- О, Ягги, перестань виснуть на мне словно девочка. Иди и принеси пачку сабу пападас.
Ягджит, с его хрупкими, боязливыми движениями, с его неприятностями в школе, потому что он до сих пор говорит на панджаби. Ягджит, которого учитель посадил в последнем ряду, рядом с мальчиком с молочно-голубыми глазами. Ягджит, который наконец-то выучил свое первое английское слово: идиот, идиот, идиот.
Я иду в дальний угол магазина, где он растерянно стоит, смотря прямо на полки заполненные пачками сабу пападас. Пачки надписаны крупными, ясными буквами на английском и хинди. Я подаю ему одну. Говорю: - Они бугристые и белые, видишь? В следующий раз не ошибешься.
Ягджит, с такими испуганными глазами и таким зеленым тюрбаном, над которым дети в школе смеются, - знаешь ли ты что твое имя означает "покоритель мира"?
Но его мать уже нетерпеливо кричит:
- Что ты там застрял, Ягги? Не можешь найти пападас? Ты слепой, что ли? У меня все волосы на голове поседеют, пока ты придешь назад!
На детской площадке они пытаются сорвать с него тюрбан, который зелен, как грудь попугая. Они наматывают ткань на руку и смеются над его длинными, нестрижеными волосами. И толкают его на землю.
Кретин - его второе английское слово. И его колени кровят от царапин. Ягджит, который кусает губы, чтобы не заплакать. Он поднимает свой испачканный тюрбан, медленно наматывает его на голову и идет домой. - Ягги, как ты умудряешься так перепачкаться каждый день? Опять пуговицу потерял? И рубашку порвал? Ты что, бадмаш, думаешь я деньги печатаю?
По ночам, он лежит с открытыми глазами и смотрит в ночное небо так долго, что далеко, возле Джалландара, над огородом его бабушки звезды начинают мерцать как светлячки. Бабушка напевает что-то и собирает к ужину сааг, который так же зелен, как его тюрбан. Слова на панджаби звучат словно дождь. Ягджит, они приходят опять, когда ты все-таки закрываешь глаза? Насмешливые голоса, плюющие рты, руки. Руки которые дергают и стаскивают с тебя штаны, в то время как девочки это видят.
На кассе я говорю: - Вот, это бурфи для тебя. Нет, нет, мэм, для ребенка. Бесплатно, подарок.
Я вижу как он довольно вонзает зубы в коричневую сладость, которая приправлена гвоздикой, кардамоном и корицей. Неуверенной улыбкой он отвечает на мою.
Гвоздика и кардамон, Ягджит, чтобы сделать твое дыхание ароматным. Кардамон я развею сегодня ночью по ветру. Я пущу его по северному ветру, чтобы снять пелену с глаз твоего учителя. Так же и сладкую, островатую гвоздику, лаванг, пряность сострадания, чтобы твоя мать, оторвавшись от стиральной доски и отбросив со лба пряди волос, спросила тебя: "Ягги, сынок, что случилось?", и обняла тебя своими покрытыми мыльной пеной руками.
И корицу, пустую, темную трубочку, которую я потихоньку воткнула в складки твоего тюрбана, когда ты выходил из магазина. Корица, привратница дружбы, корица - дальчини, чтобы найти для тебя того, кто возьмет тебя за руку, будет стоять на твоей стороне, смеяться вместе с тобой и кто скажет тебе: "Ну, что ты, жить в Америке совсем не плохо!"
После того как мы прошли церемонию очищения и готовились покинуть остров и встретить свою истинную судьбу, старая знахарка объявила нам: - Дочки, пришло время дать вам новые имена. После того как вы достигли острова, ваши имена остались навечно в прошлом, и с того моменты вы были безымянны. Но прежде, я хочу спросить вас последний раз. Вы действительно хотите быть хранительницами? Еще не поздно отказаться и выбрать обычную жизнь. Готовы ли вы оставить свои молодые тела, и принять возраст, некрасивость и никогда не заканчивающееся служение? Готовы ли вы никогда не покидать то место, к которому вы будете привязаны, будь то магазин, школа или больница? Готовы ли вы никогда больше не любить? Подарить всю свою страсть пряностям?
Вокруг меня стояли мои сестры-послушницы, молча и чуть дрожа, в своих, все еще мокрых от морской воды, платьях. И мне показалось, что самые красивые из них задумались сильнее всего. Ах, теперь я хорошо знаю, как глубоко сидит в людях кокетство, кокетство - оборотная сторона страха никогда не быть любимой. Но в тот момент я, самая лучшая ученица , которая мгновенно могла повторить самое сложное заклинание и самый сложный напев, которая быстрее всех стала разговаривать с пряностями, даже с самыми опасными, я с которой рядом всегда шли высокомерие и нетерпеливость, - я бросила моим сестрам полу-насмешливый, полу-презрительный взгляд. После чего посмотрела старой знахарке в глаза и сказала: - Я готова к этому.
Я, которая никогда не считала себя красивой и поэтому думала, что теряю не много. Взгляд, который бросила на меня старая знахарка, был колючим словно чертополох. Но она ответила только: - Ну, что ж... - и подозвала нас всех к себе. Морской туман, что опустился на остров отбрасывал перламутровый свет. В небе появилась радуга - два широких крыла. Каждая из девушек встала на колени и старая знахарка наклонялась, и чертила им ногтем на лбу их новые имена. В то время, как она говорила, лица девушек менялись, словно тронутые ветром озера, и в каждом лице появлялось что-то новое.
- Ты будешь зваться Апараджита, по имени цветка, чей сок, нанесенный на веки, приносит победу. - Ты будешь зваться Пия, по имени дерева пиал, чей пепел втертый в руки и ноги, дает жизненную силу. - А ты будешь....
- Первая мать, я буду зваться Тило. - Тило? - в ее голосе зазвучало недовольство и сестры-послушницу стали коситься на нас со страхом. - Да, - ответила я, с трудом унимая дрожь, - Тило, сокращение от Тилоттама.
О, как наивна я тогда была, думая, что могу скрыть сокровенное от старой знахарки. От той, которая чуть позже сама научила меня смотреть людям прямо в сердца.
- С того самого дня как ты появилась здесь, от тебя одни только сложности, вечная нарушительница правил. Я должна бы немедленно, сию же секунду, прогнать тебя прочь.
Я до сих пор поражаюсь, почему первая мать не сделала этого и даже не особо рассердилась. Возможно во мне она узнала себя? Ветки инжира за нами зашелестели на ветру, или это был ее вздох? - Ты хотя бы знаешь, что означает твое имя?
На этот вопрос я рассчитывала и ответ был готов давно: - Да, первая мать. Тил - кунжутное семя, под влиянием планеты Венеры, золотисто-коричневое, словно его слегка опалил огонь. Его цветок так мал, прям и с таким кончиком, что матери молятся, прося чтобы у их дочерей нос был такой же красивой формы. Тил в смеси с сандаловой пастой - излечивает болезни сердца и печени. Тил - поджаренный в своем собственном масле, возрождает жажду жизни, если человек потерял ее. Я буду Тилоттама, эссенция кунжутного семени, я буду возрождать жизнь, дарить здоровье и надежды.
Ее смех, был подобен шороху опавших листьев под ногами
- Самоуверенности тебе не занимать, дитя мое. Желать присвоить себе имя апсары, прекраснейшей из прекрасных апсар, при дворе бога Индры! Тилоттама - элегантнейшая среди танцовщиц, коронное украшение среди женщин. Или ты мне ответишь, что этого не знала?
Мне пришлось опустить голову. На какой-то момент я опять почувствовала себя ничего не знающей, совсем юной девушкой, которая в свой первый день, мокрая и обнаженная хваталась за острые камни берега. Ей всегда удавалось мне об этом напомнить. За это я могла бы ее ненавидеть, если бы не любила так сильно. Ее, которая после долгих поисков материнской любви, действительно стала мне первой матерью.
Они легко дотронулась кончиками пальцев до моих волос.
- Ах, дитя, ты уже вбила себе это в голову, не правда ли? Но не забудь одну вещь: после того, как Брахма сделал Тилоттаму самой первой танцовщицей при дворе Индры, он взял с нее обещание не дарить своей любви ни одному мужчине, но только танцу. - Конечно, первая мать.
Я заулыбалась от успеха, триумфа, облегчения из-за победы в борьбе, которую я начала и выиграла, и прижала губы к пергаментной ладони старой знахарки. - Разве я не знаю правил? Разве я не дала обет?
И тогда она начертила у меня на лбу мое новое имя. Мое имя хранительницы. Наконец-то, после стольких метаний и потерь, заблуждений и разочарований. Мое истинное имя, которое я не должна называть никому, кроме моих сестер - послушниц. Ее ноготь скользил по моему лбу, словно по маслу и воздух наполнился сильным и чистым ароматом семян тила.
- Не забудь вот еще что: Тилоттама все-таки нарушила обет и впала в немилость. И в наказание ее заточили на земле, где она должна была прожить семь жизней как простая смертная. Семь жизней, полных болезни и старости, и люди шарахались от ее вида и тела, обезображенного проказой. - Но я не впаду в немилость, первая мать.
Ни малейшего намека на сомнение не было в моем голосе. Мое сердце полно страсти к пряностям, мой слух - ритмом нашего с ними пения и танца. Моя кровь - это наша разделенная сила. Мне не нужен никакой, даже самый распрекрасный, смертный мужчина, чтобы дарить ему мою любовь. И я в это верю. Абсолютно.
Интересненько... %)) Но вообще, я бы хотела чисто индийскую писательницу-писателя. А Читра она больше на иммигрирующих индусах базируется. Эх, вот найти бы такое же, но с чисто-чисто индийским колоритом..
Опять на какую-то фигню наткнулась.. здесь Но на всякий случай уточню...
Раи планирует сыграть заглавную роль в комедии "Повелительница специй" - о предприимчивой дамочке, которая открыла в Америке магазин по продаже экзотический специй и пряностей.
Протяните мне вашу руку. Откройте ладонь и сожмите ее снова. Почувствуйте.. Твердое как камешек, семя пажитника плотно вжалось в середину вашей ладони. Его цвет – цвет песка на дне старой реки. Если вы бросите его в воду – оно зацветет. Раскусите зубами его набухшую оболочку и ощутите его горьковатую сладость. Этот вкус словно водяные травы, что произрастают в диких местах, словно крики серых гусей. Пажитник – пряность вторника, когда воздух зелен, как мох после проливного дождя. Пряность для дней, в которые мне больше всего хочется завернуться в шаль, расшитую листьями пепулы, и рассказывать истории, как я это делала на острове. Но здесь, кому мне рассказывать их здесь?
Семена пажитника - я просила у вас помощи, когда ко мне приходила Ратна, горя ядом из-за распутной жизни ее мужа. И так же, когда Рамасвами решил развестись со своей женой после двадцати лет супружества, чтобы искать новых удовольствий. Прислушайтесь к песне , что поет семя пажитника: «Прохладно, словно речной ветер, прокатываюсь я по языку и засеваю желаниями землю запустелого сада.» Я зову тебя, когда Бинита поднимает ко мне свое лицо, словно венчик увядшего цветка. Бинита, с твердой опухолью в груди, которую врачи хотели отрезать. И вопрос в глазах ее мужа, когда он носился туда-сюда по магазину: «Скажите, что же мне делать?»
«Я, семя пажитника, вновь делаю тело сладким, готовым к любви»
Семяна пажитника, называемые метхи, клейкие семена, которые впервые посадила в землю Шабари – старейшая женщина мира. Молодежь презирает тебя, пажитник, думает, что ты им никогда не понадобишься. Но однажды такой день придет ко всем. Раньше, чем они предполагают. Да, ко всем. Даже к девушкам-бугенвиллеям.
Девушки-бугенвиллеи всегда приходят толпой, словно стая стрекоз в полуденную жару. Их смех проносится надо мной, как морские волны, которые влекут к себе людей. Они плавно скользят в сдавленной, пыльной темноте магазина – сверкающие палочки в солнечном свете. И сначала я чувствую стыд и впервые желаю, чтобы все здесь было чистым, натертым и новым. Волосы девушек-бугенвиллей блестят как черное дерево и заплетены в косы. Или они падают им на плечи словно водопад, когда они поднимают свои самоуверенные лица, по которым можно сразу же судить, что с этим человеком не случалось еще ничего плохого. Они носят браслеты цвета радуги и серьги, которые колышутся по бокам их гладких шей. Ступни их длинных, стройных ног обуты в блестящие туфли с высокими каблуками, а накрашенные ногти напоминают по цвету пурпурно-красную бугенвиллею. И их губы тоже. Нет, они не покупают обычный набор «рис-мука-фасоль-зира-кориандр». Им нужны фисташки для плова и семена мака для роган гош, который они хотят приготовить по рецепту из кулинарной книги. Девушки-бугенвиллеи никогда не смотрят на меня. Даже тогда, когда повышают голос и спрашивают: «Где мне найти амчур?» и «Этот расмалай точно свежий?». Высокие голоса, словно они обращаются к глухой или слабоумной.
На секунду я становлюсь злой. «Дуры!» - думаю я. Слепые, обильно накрашенные тушью глаза. Мои руки сжимают лавровые листья, которые девушки-бугенвиллеи так презрительно бросают на столик возле кассы. А ведь я могла бы сделать их царицами. В океанах из меда и масла купались бы они, жили в окружении стен дворцов из прозрачного сахара.. Лишь лепесток водяного гиацинта в руке, и любое их прикосновение становилось бы золотом. Мазь из корней лотоса, нанесенная на соски – и все мужчины падали бы к их ногам словно рабы. Все это я могла бы для них сделать, если бы захотела. Или я могла бы... Они считают себя особенными. Дочери фортуны, которая хранит их от всяких бед. Но достаточно лишь одной капли сока грецкого ореха на корень мандрагоры и при этом прошептать их имена. И...
Пыль лавровых листьев сыпется из моего кулака. Решение, словно тигр, с острыми длинными когтями, выпрыгивает из глубины моего сердца. Я сварю лепестки роз в камфаре и добавлю туда перемолотые перья павлина. Прошепчу слова созидания и освобожусь от этого тела, что я приняла покидая остров. Оно спадет с меня, словно старая змеиная кожа, и появлюсь я – розовая и свежая, блестящая от влаги. Окутанная тонким покрывалом бриллиантов. Прекрасная Тилоттама – по сравнению с ней эти девушки будут все равно что грязь, которую счищают с подошв прежде, чем войти в дом. Мои ногти врезаются в кожу ладони. Вместе с кровью приходит боль. А за ней и стыд.
«Тебе придется выстоять перед многими соблазнами», - сказала старая знахарка на прощанье, - «Особенно тебе, с твоими руками как лава, которые желали бы взять от этого мира все. Твое сердце тоже подобно лаве и очень легко поддается ненависти, зависти, страсти. Помни, для чего тебе были даны твои силы.»
Прости меня, первая мать. Я вытираю исцарапанные руки о край сари. Моего старого, дешевого, покрытого пятнами, сари, которое должно ограждать меня от тщеславной суеты, что давит мне на виски словно густой дым. Я выдыхаю его, этот красный туман, и при вдохе стараюсь думать о аромате пряностей. Чистом, остром, живительном. Наконец, я снова вижу ясно. И я благословляю вас, девушки-бугенвиллеи, благословляю округлые суставы ваших локтей, гладкие бедра ваших ног под шальварами и джинсами от Кельвина Кляйна. От всей души благословляю я отпечатки ваших потных ладоней на банках с лимонными пикулями, которые вы держите против света, и на банках с листьями патры, которые вы поджарите сегодня для своих женихов или любовников. Потому что девушки- бугенвиллеи всегда либо свободны, либо только что вышли замуж.
Полуприкрыв глаза я вижу перед собой ваши вечера: приглушенный свет, шелковые подушки цвета полуночи, расшитые крошечными зеркалами. На заднем плане звучит музыка: ситар или может быть саксофон. Вы предлагаете своим мужчинам душистый бирияни с гхи, охлажденные чашечки с раитой, патрой приправленные семенами пажитника. А на десерт – гулаб-джамун, цвета темной розы обрызганной медом. Глаза мужчин тоже темнеют как цветы перед грозой. Все это я вижу перед собою. Все это красиво, быстро и поэтому - печально. И я запечатываю свою зависть. Они просто следуют своей натуре, эти девушки-бугенвиллеи, так же, как я противилась любому совету моей. Зависть, как зеленый гной, исчезает. Полностью. Или почти полностью. Я выдыхаю хорошие мысли над каждой покупкой, которую они оплачивают. Новую пачку лавровых листьев, с хрустящими, коричневатыми краями – я кладу в их сумки бесплатно.
Я сплю с ножом под матрасом. Я делаю это уже столь долгое время, что твердый выступ его рукоятки давящий на мое левое плечо, стал для меня ближе, чем объятия любовника. Тило, у тебя только и спрашивать о любовниках. Я люблю этот нож (и не могу назвать его моей собственностью) - этот подарок старой знахарки. Прекрасно помню тот день: летящая в воздухе оранжевая пыльца с крыльев бабочек и царящая вокруг нас печаль. Каждой послушнице она приготовила прощальный подарок. Некоторые получили флейты, другие - вазы для воскурений, лишь паре послушниц она подарила перья для письма. И только мне она протянула нож. - Чтобы он хранил тебя в чистоте, – шепнула она мне на ухо и положила его лезвие на мою ладонь. Лезвие ножа, - холодное как морская вода, и острое как лист юкки, что растет на самой вершине вулкана. Нож запел свою металлическую песню, когда я наклонилась, чтобы поцеловать его. - И чтобы он охранял тебя от бесплотных мечтаний.
Нож, чтобы навсегда отсечь от меня мое прошлое и мое будущее. Чтобы навечно оставить меня качаться на одной и той же волне. Каждую ночь, когда я стелю себе постель, я кладу его под матрас, и каждое утро я вытаскиваю его и мысленно поблагодарив – помещаю его в специальный мешочек, который ношу на талии.Потому что у ножа есть еще и другие способы применения. И все они очень опасны. Вы наверное задались вопросом, как же выглядит этот магический нож? Так же, как и любая магическая вещь, которых на самом деле много в нашей жизни. Магические вещи выглядят как пылающий огонь, если конечно, вы способны его заметить. И поэтому для вас, мой нож будет похож на сотни других ножей, которые вы можете купить в любом магазине. В супермаркетах «Thrifty», «Pay Less» или «Sateway». Деревянная рукоятка потеряла от потных ладоней цвет, тонкое, длинное лезвие давно уже не блестит. Но, боги, как хорошо он режет!
*****************
Если вы меня спросите, как долго я жила на острове, я не смогу вам ответить. Потому что там время принимает совсем другие очертания. Мы проводили дни без спешки, и все-таки каждый момент нес в себе нечто неотложное, срочное, словно дрожащий лист который несут в море речные воды. Наши уроки вас наверняка удивят, ведь вы уверены, что жизнь хранительниц полна экзотики, таинств, опасностей и драм. Все это конечно присутствует, да, ведь пряности могут уничтожить любого, кто обращается с ними неправильно. Но большую часть времени мы занимались обычными вещами: подметали, вышивали, скручивали фитили для ламп, собирали ростки дикого шпината, жарили чапати и заплетали друг другу волосы. Мы учились быть аккуратными и прилежными, работать вместе и так же сообща защищать себя от острого языка старой знахарки, чьи слова могли отхлестать как кнут. (хотя, если я теперь думаю обо всем этом, то мне кажется она вела себя так специально, чтобы сплотить нас) Но самое главное, чему мы учились - без слов понимать боль сестер-хранительниц и так же без слов утешать друг друга. За исключением всего этого, наша жизнь ничем не отличалась от той жизни, что вели наши ровесницы в своих родных деревнях. И хотя тогда я страшно злилась, и считала такую работу пустой тратой времени ( я, которая презирала обычные вещи и всегда считала себя достойной лучшего) – сейчас я думаю, не было ли это самым ценным навыком, который я получила там? Однажды, спустя долгое время как все мы жили на острове, старая знахарка привела нас в сердце спящего вулкана и сказала: - Хранительницы, я научила вас всему, что умею сама. Некоторые из вас научились многому, другие - не очень. А некоторые усвоили мало, но думают будто знают все.
При этих словах она задержала свой взгляд на мне. Но я улыбнулась в ответ и подумала, что это одна из ее обычных шуток. Разве же я не была самой способной среди учениц?
- Я ничего не могу вам больше дать. – продолжала она, не отрывая взгляда от моей улыбки, - Вам остается только решить, куда вы теперь отправитесь.
Ночной ветер окутал нас темными, таинственными шорохами. Черный вулканический пепел заструился у нас под ногами. Края жерла поднялись выше над нашими головами, словно гигантские спирали, а мы в молчании сидели на земле и лишь спрашивали себя, что же нас ожидает. Старая знахарка взяла в руки ветку, одну из многих что мы принесли туда, и превратила ее в веер. Не знаю, какого сорта ветвь это была. Итак, она превратила ее в веер и помахав им в воздухе создала белый туман.
В плотном, молочно-белом тумане появились картины в блестящих рамах. Море небоскребов из серебристого стекла, на пешеходных улицах мужчины и женщины белые как снег. Одетые в шубы они идут по делам, старательно избегая темнокожих людей. А вот коричневая девочка в тонком, ярком платье, с блестящей помадой на губах, прислонилась к столбу на веранде одного из бараков, и ждет клиентов. Отделанные мрамором господские дома, со стеклянными дверями, которые можно разбить одним ударом кулака. Улицы, полные выбоин, по краям которых сидят нищие, чья кожа еле удерживает их кости. Женщина, с красным пятном синдура на лбу, смотрящая сквозь решетку на недосягаемый для нее мир. Узкие, вымощенные камнем, улочки. Дома, первый этаж которых превращен в магазинчик, мужчины в странных головных уборах едят плоды меджула и бросаются избивать «эту неверную собаку», если мимо них проходит индус. И вокруг всего этого струится запах ненависти, который так схож с запахом страха.
Мы знали, что это будет сложно – покинуть этот остров женщин, где теплые дожди падали на нашу кожу гранатовыми зернами, где мы просыпались с пением птиц и засыпали под пение старой знахарки, где мы не стыдясь плавали обнаженными в озере полном голубых лотосов. Это будет тяжело, вернуться в человеческий мир, о жестокости которого мы очень хорошо помнили. Но оставить остров ради вот этого?
Горящие картины с всполохами по краям, двинулись прямо на нас и отразились в наших зрачках. Наконец, хранительницы начали выбирать. Тихими, но осмысленными голосами, выбирали они картины, что плясали в жгучем воздухе. - Я хотела бы отправиться туда, первая мать. - А я туда. -Первая мать, я боюсь ошибиться, выбери ты для меня.
Она опускала голову и выбирала для такой хранительницы город, в котором той придется провести всю свою жизнь, город , который больше всего подходил бы ее натуре.
-Дубаи. Асансол. Ванкувер, Исламабад. - Патна, Детройт, Порт оф Спейн.
Лишь немногие картины все-еще кружились в воздухе ночи, которая подходила к концу. Но я ничего для себя не выбрала. Я все ждала, сама не знаю чего. Но вот, я увидела его. Волны эвкалиптов и сосен, сухие травы как львиная грива, блестящее стекло и черное дерево вилл благополучных жителей Калифорнии, что построены одна над другой на склонах холмов. В то время, как я на них смотрела, картина сменилась: грязные дома, чьи окна напоминают плотно прижатые друг к другу зерна кукурузы, грязные дети бегают между бетоном и проволокой. Вот, на город опускается сеть ночи и в мусорных баках загораются костры, возле которых собираются мужчины в рваных пальто. А вдалеке, поднимаются насмешливые, темные волны и нежно бьются о берег, над которым стоит мост, с нереальными, недостижимыми огнями. А внизу, ждет земля, недовольная и нетерпеливая, ждет, чтобы содрогнуться. До того, как старая знахарка успела что-то сказать, я уже знала как зовется этот город возле бухты. Оакланд. Мой город. - О, Тило, - скала она, - я должна дать тебе то, о чем ты просишь. Но подумай еще раз, прошу, подумай еще раз. Будет лучше если ты выберешь какой-нибудь индийский город, или африканскую деревню. Любое другое место на земле, Париж, Сидней, Кингстон Таун. - Почему, первая мать? Она вздохнула и впервые отвела от меня взгляд. Но я ждала, пока она не ответила мне: - У мне просто такое предчувствие.
Старая знахарка выглядела в этот момент уставшей, словно она сказала больше чем следовало, и это признание давит своим грузом на ее плечи. Но я, молодая и упрямая, желающая ходит по обрыву, острому как лист львиного зева, ответила ей :
- Это единственное место о котором может идти речь, первая мать.
И я смотрела на нее так долго, пока она не сказала: - Тогда иди, я не смею тебя удерживать.
А я, Тило, обрадовалась и думала в этот момент только об одном: «Я победила, я победила опять!»
Lo, я даже не знаю что сказать...обалденно , в тебе определенно пропадает талант переводчика, у меня такое впечатление, что когда ты читаешь эту книгу у тебя на пальцах при переворачивании страницы остается запах специй. У тебя очень тонкий литературный дар. пы:сы: умничка!
В последние часы ночи мы собирали дрова для костра и сносили их в середину жерла вулкана. Мы танцевали вокруг них и пели о шампати, мистической птице воспоминаний, которая бросается по своей воле в огонь и возрождается из пепла, так же как это сделаем мы. Я была последней в ряду, и в то время как мы кружили вокруг горы дров, я рассматривала лица моих сестер-хранительниц. Они даже не сильно вздрогнули, когда по слову старой знахарки, дрова занялись огнем. Огонь шампати. С самого начала нашей жизни на острове мы шептались: что за странные картины вырезаны на косяке дверей первой матери? Птица, бесстрашно целящая свой огненный клюв в небеса. Только на косяке двери в комнату, где старая знахарка спала, и куда никто не имел доступа, изображение было перевернуто, и птица, парящая в вечности, летела вниз, в пламя огня. Мы не смели спрашивать, что это значит. Но однажды она все объяснила сама:
- Смотрите сюда внимательно, хранительницы. Очень редко, но бывает так, что хранительница становиться непокорной, забывает свои обязанности и обеты, и начинает действовать подчиняясь своим желаниям. В таком случае ее отзывают назад. Она получает предупреждение, с требованием привести все свои дела в порядок и с этого момента у нее есть лишь три дня времени. Затем, огонь шампати загорается для нее еще один раз. Но тогда он пожирает ее всю, опаляет и режет кинжалами огня ее плоть, и она кричит, чувствуя как ее кости превращаются в угли, а кожа покрывается волдырями. - А потом?
Старая знахарка передернула плечами и протянула к нам свои руки со следами ожогов, и я спросила себя вновь, что же произошло с ней самой? - Все решают пряности. Некоторым хранительницам разрешают вернуться на остров и учиться заново. Для всех же других, - это конец, куча углей и предсмертный крик застывший над ними как паутина.
Я помню все до мелочей. Как мои сестры-хранительницы входили в костер одна за другой, и исчезали достигнув середины пламени. Видя полыхающий воздух на том месте, где мгновение назад они стояли, я испытала глубокую печаль, столь сильную, что удивилась сама. Я всегда держалась отстранено от всех, потому что знала: когда-нибудь нам всем придется расстаться. Но все же, эти лица, гладкие как алебастр, успели врезаться в мое сердце, все они, которые единственные в мире знали, кто я такая на самом деле. Когда очередь дошла до меня я закрыла глаза. Боялась ли я? Нет, я верила в то, что сказала нам старая знахарка : - Вы ничего не почувствуете. Спустя мгновение вы очнетесь в своих новых телах, словно они были вашими всегда.
На лицах моих сестер я не заметила никаких гримас боли, но все-таки для меня это было очень тяжело расстаться с самой собой в третий раз. И как далеко! Как далеко мне придется уйти! Между островом и Америкой пролегает целая галактика ночей.
Сквозь покров дыма этот блеск в ее глазах. Слезы? И почему мое сердце так сжалось7 Что это означает? Как не хотелось сказать в этот момент: «Мать, забери всю мои силы назад. Позволь мне остаться здесь, с тобой! Какое это было бы счастье служить человеку, которого любишь!» Но годы и дни, мгновения, которые меня заставляли искать этот остров. И все то, благодаря чему я стала тем, чем я есть – не допустили этих слов.
- Тило, дочка, - произнесла старая знахарка и по ее лицу было видно, что она прочла все сомнения моего сердца, - Самая одаренная, сама непокорная, самая любимая, Тило, которая словно стрела готова улететь в даль, - у меня есть кое-что для тебя.
И из складок своего одеяния она вытащила и положила мне на язык кружок корня имбиря, дикого, островного адрака, чтобы дать моему сердцу твердость, а мне самой мужество сдержать обеты.
Горячее покалывание имбиря – было последним вкусом, который я помню до того, как вошла в сердце огня шампати. Языки пламени облизали мою кожу, словно во сне, руки огня опустили мои веки. И когда, целую жизнь или одно мгновение спустя, я очнулась в Америке на постели из пепла, и магазин выстроил вокруг меня свою оболочку, и пряности выстроились аккуратными рядами на чистых полках, ожидая меня, - это был ты, имбирь, золотой, грубый кружок, чей вкус первым пронзил мое горло.
Когда заходящее солнце окрашивает смог над городом в красноватый цвет, когда пальмы возле автобусной остановки начинают отбрасывать свою резную тень на порог моего магазина. – тогда я знаю, что пришло время его закрывать. Я опускаю на окна деревянные жалюзи, и они скользят по бледному серпу луны. В сером стекле окна, единственном зеркале магазина, на секунду появляется тень моего лица. Я закрываю глаза и отхожу в сторону. Если хранительница приняла свое новое магическое тело, она не должна больше ни разу смотреться в зеркало. Соблюдать это правило не составляет для меня никакого труда, потому что без единого взгляда в зеркало я знаю сама, насколько я стара и как далека от любого понятия красоты. Но меня не беспокоит это. Вы наверное спрашиваете себя, было ли так всегда? Нет. О, это пробуждение в пустом помещении, запах сырого цемента, что сочился из стен и обволакивал меня. Когда я подняла свою руку, тяжелую в морщинах руку, то мою грудь, словно черное сверло, пробуравил крик : «Нет, только не это, только не это!» Дрожание моих коленей, когда я попыталась встать, боль в опухших суставах рук, эта боль пронзила меня до мозга костей: Мои прекрасные руки! Гнев, чье другое имя звучит как «раскаяние», вспыхнул внутри меня дрожащим огнем. Но кого я могла обвинить во всем этом. Старая знахарка предупреждала нас тысячи раз. «О, упрямая Тило, которая воображает, что все на свете она знает лучше других.»
Через какое-то время и боль и гнев прошли. Возможно, я просто к ним привыкла. Или это благодаря пению пряностей? Потому что теперь, когда я беру их в мои изможденные руки, пряности звучат яснее чем когда-либо раньше, их голоса достигают каких-то высоких, почти экстатических нот, словно они понимают, что теперь я принадлежу только им одним.
И тогда я была – и есть – счастлива.
********
Я закрываю дверь магазина. Поворачиваю в замочной скважине ключ. Набрасываю крючки на петли. Тяну металлические засовы. С каждым движением я произношу слова, которые отгоняют мышей и крыс проч, и не дают кобольдам покрывать чечевицу зеленой плесенью и сквашивать чатни в стеклянных банках. Эти слова отгоняют и подростков, бродящих по ночным улицам. Подростков , с нежными, абрикосовыми щеками, чьи тела наполнены гневом, желанием и злостью : Почему у нас нет того, что есть у тебя? Почему? Почему? Стены магазина становятся прозрачнее и прозрачнее, и наконец, совершенно незаметными для чужих глаз. Даже если бы вы стояли снаружи, то ничего не увидели бы, кроме пустыря на котором танцуют странные тени. Теперь самое время стелить постель. Там, в середине, где пол чуть опускается. Надо мной качается лампочка, отбрасывая неверный свет, и потолок магазина теряется расплывчатых красках. Вокруг меня спокойно стоят тяжелые ведра с мукой баджра, квадратные цистерны с рапсовым маслом, мешки с блестящей, морской солью. Пряности нашептывают свои тайны и вздыхают от удовольствия. И я тоже вздыхаю от удовольствия. Как только я ложусь, со всех концов города текут ко мне его страхи, его боль, его ненасытная любовь. Каждую ночь, я словно живу простой жизнью, той жизнью что я оставила ради пряностей. Тило, чье существование теперь так спокойно, так размеренно, так однообразно, - разве вкус человеческих тревог не стал для тебя пьянящим вином? Каждая мысль - словно жаркий узор, который превращается в лицо, дом, образ, если я задерживаю на ней свое внимание.
Каждый день недели имеет в моем магазине свой цвет и запах. А если человек умеет слушать правильно, то и свою мелодию. И пятница,...пятница звучит как машина за секунду до старта. Гудит и вибрирует, перед тем как сорваться с места и понестись по освещенному неоновым светом, хайвею, пролегающему между полей окрашенных в цвет индиго. Человек начинает дышать полной грудью, потому что – кто знает? – будет ли следующий раз? И в этот момент он понимает, что в машине заблокированы тормоза.
Наверное поэтому одинокий американец пришел в мой магазин именно в пятницу, когда полная луна уже поднялась над плечом женщины на большом рекламном плакате. Черное, вечернее платье, бокал вина в тонкой руке. Фары проезжающих машин отбрасывают на хозяйку этого расшитого стразами платья, свой свет – и оно многообещающе сверкает. Ее глаза, словно дым, ее рот как разлом граната. Мне больно смотреть на нее. А если я только прислушиваюсь, то и звуки проезжающих мимо машин, начинаю звучать печально, как ветер колышущий заросли бамбука.
Я уже открыла рот, чтобы сказать ему : «Магазин как раз закрывается», - но потом взглянула в его лицо и не смогла этого сделать.
Не то что бы я никогда не видела американцев. Они часто приходят сюда, мужчины профессорского вида в твидовых пиджаках или женщины в длинных юбках цвета земли, «харе кришны» с бритыми наголо головами и в длинных рубашках, студенты с рюкзаками и джинсами редко видящими стирку, чудом сохранившиеся остатки хиппи с длинными волосами и бородами. Им нужен свежий кориандр, конечно же только из экологически чистого региона, гхи – для очищающего карму питания, или вчерашние бурфи за полцены. Понизив свои хриплые голоса, они спрашивают: - Эй, леди, а гашиша у тебя нет?
Я молча пробиваю им на кассе чеки и забываю о них. Иногда меня посещает соблазн узнать о них побольше. Например, когда в магазин приходит Квези. Квези, с кожей темной как вино. И волосами как края ночных кучевых облаков. Квези, который держится молчаливо, как воин. Который несет свое прямое тело, в котором нет никакого страха, так, что мне всегда хочется его спросить, чем он занимается. И этот шрам, словно молния у него на лбу, и выступ костей на левой руке, сломанной и вновь исцеленной. Но я никогда этого не делаю. Это запрещено.
- Не забывай, зачем ты идешь, - сказала старая знахарка, - чтобы помогать нашим людям, и только им. Другие пусть отправляются куда-нибудь еще, чтобы искать помощи.
Поэтому я позволяю звукам магазина заглушить мелодию его сердца, которая рассказывает мне его историю. Я отворачиваюсь от его желаний, которые так четки и просты, как рисунки ребенка. Я быстро упаковываю его покупки: порошок гарбандзо, молотая зира, два пучка кинзы. «Как это мило.»- отвечаю я ему, когда он рассказывает мне, что хочет приготовить пакоры для своей подруги, и без лишних слов киваю ему на прощанье. И все это время я держу дверцу моей души закрытой.
Но с одиноким американцем все не так. Кажется, попытайся я узнать его желания – и мне будет тяжело это сделать. Проблема так же не в том, как он одет. Черные брюки, черные туфли, простая черная кожаная куртка, - но даже я, которая мало понимает в таких вещах, вижу сразу, что все это очень дорогие вещи. И дело даже не в том, как он стоит там, стройный и отстраненный, спокойно держа одну руку в кармане пиджака. И дело не в его лице, хотя оно чрезвычайно интересное, с этим твердым подбородком и высокими скулами, которые говорят об упрямстве, и эти густые, иссиня черные волосы, что с небрежной элегантностью падают ему на лоб.. И его глаза, очень темные, с горящими пятнышками света в зрачках. Ничто в нем не говорит об одиночестве, за исключением крошечной мысли в глубине моего сознания, и ничто не может объяснить, почему меня внезапно так к нему потянуло. Но через мгновение все мне стало ясно. С другими посетителями я всегда знала, что им нужно. Сразу.
- О, я просто осматриваюсь. – ответил он мне, когда я своим голосом, женщины в годах, осведомилась, что ему нужно и мне внезапно захотелось, чтобы мой голос не дрожал так сильно.
«Я просто осматриваюсь», ответил он мне и с при этих словах улыбнулся так светло и насмешливо, и бросил мне из под своих прямых бровей такой взгляд, словно он мог видеть меня, настоящую меня, сквозь это тело, и более того, - то, что он видит, ему определенно нравится. Но как это возможно?
Он не отрываясь продолжал смотреть мне прямо в глаза так, как этого не делал никто за исключением старой знахарки. Что-то дернулось во мне. Словно разошелся старый шов. О, опасность! А самое страшное, - я не могу его читать.
Я пытаюсь заглянуть в него, но меня тут же окутывает шелковое облако. Итак, я знаю о нем не больше, чем мне позволяют узнать его чуть приподнятые брови, словно все мои попытки его очень развлекают. Но это конечно глупость, думать, будто бы они видит и понимает, что я делаю. Но мне эта мысль почему-то понравилась. Я хотела бы чтобы он понимал. И мне понравилось бы даже, если бы это его развлекло и он посмеялся про себя надо мной. Как давно на меня уже никто так не смотрел, без намека на страх или почтение? Как только я об этом подумала, мою грудь наполнило одиночество новой, тупой и тяжелой болью, словно я в нем тону. Я не предполагала, что хранительницы могут чувствовать себя столь одиноко.
И я тоже с интересом смотрю на тебя, американец. Я думала, что никогда уже не буду ни на что так смотреть, после того, как нашла пряности. Но вот, я увидела тебя, и больше не уверена в этом. Мне хотелось бы все это ему сказать. Мне хотелось бы верить, что он смог бы меня понять. В моей голове гудит эхо каменной песни: « Хранительница вырезает все свои желания из собственной груди, и эту пустоту заполняет желаниями тех, кому она служит.» Это мой собственный голос, из того времени и места, которые сейчас мне кажутся бесконечно далекими, и мне хотелось бы считать их несуществующими. Повернуться к ним спиной. Но все же...
- Значит, осматриваетесь? – отвечаю я американцу строгим голосом, - Тогда осматривайтесь быстрее, потому что через пару минут я закрываю магазин.
Чтобы показать насколько он тут мешает, я начинаю заново складывать пачки пападас, встряхиваю раву в бумажных пакетах, аккуратно надписываю их, и начинаю тащить большое ведро с аттой от одного косяка двери к другому.
- Подождите, я вам помогу.
И не успела я подумать о том, что его голос словно золотистый безан смешанный с сахаром, как его рука легла на край ведра и коснулась моей. Как я могу описать это прикосновение, какими словами? Оно прошлось по моему телу словно огненный клинок, но было таким сладким, что я желала бы, чтобы эта боль никогда, никогда не кончалась.Я осторожно отдернула мою руку, как полагается поступить в таком случае хранительнице, но чувство осталось. И еще мысль: никто и никогда прежде не пытался мне помочь.
- Какой у вас великолепный магазин. Он мне очень нравится. Правда. – сказал мой одинокий американец.
Я понимаю, что слишком много беру на себя назвав его так, и улыбнувшись ему в ответ, вместо того чтобы сказать: « Пожалуйста, уходите, уже поздно, всего вам хорошего, прощайте.»
Вместо этого, я взяла в руки один из пакетов
- Вот здесь, это дхания, - говорю я ему, - Семена кориандра, маленькие и круглые по форме как земля, они проясняют взгляд. Если вы опустите их на ночь в воду, а затем выпьете, то эта вода очистит вас от старых грехов.
Что это я несу? Ты с ума сошла, Тило?
Но его шелковое облако вытягивает из меня слова.
Он кивает и вежливо ощупывает мелкие шарики семян сквозь пластиковую оболочку упаковки. Он делает это совершенно не удивившись, словно то что я говорю – обычно и естественно.
- А вот это амчур – я открываю крышку и тонкий порошок струится между моими пальцами, - Он сделан из черной соли и высушенного манго, он сохраняет вкус и возвращает желание жизни.
Тило, прекрати болтать словно девочка.
- Ага, - он наклоняется ниже, принюхивается, и вновь подняв глаза не скрывая, улыбается мне, - такого мне еще не приходилось нюхать никогда, но и это мне тоже нравится.
После чего отходит чуть в сторону и произносит суховатым, деловым тоном:
- Простите, что отвлек вас. Вы же хотели закрывать магазин?
О, Тилоттама, да ты просто дура. С чего ты решила, что интересуешь его?
Уже на выходе, у самой двери, он поднял руку, чтобы попрощаться или просто, чтобы отогнать от лица ночных мотыльков. И меня охватила сильнейшая печаль, потому что он уходит с пустыми руками, потому что я не смогла найти то, что ему было нужно. Потому что что-то перевернулось во мне, и сказало, что этого мужчину, чье сердце для меня закрыто, я потеряю сейчас навсегда. И тут.
- До скорой встречи, - произнес одинокий американец и рассмеялся хрустальным смехом.
Словно он сказал это всерьез. Словно он тоже будет ее ждать.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 12
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
Но.. будем посмотреть. 
(если будет время конечно) 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума